[dagbog2]

Warning- Вальгрен!
или Вагонные споры.

Мысли по поводу Карла-Йоганна Вальгрена, автора "Личного дела игрока Рубашова" и "Удивительной любви чудовища".

Он очень талантлив, этот автор. Это приятно, особенно потому, что философия его мне не близка- не будь таланта, вовсе незачем было бы читать. А так- увлекательное получилось путешествие. Приятно было поговорить с умным попутчиком, зная при этом, что на ближайшей станции он выйдет, а я поеду дальше.
Первое, что бросается в глаза при чтении его книг, что человек этот с завидным и наводящим на печальные размышления упорством уничтожает любое счастье, которое только возможно в его мире. Герой вальгреновской "Удивительной истории любви" вспоминает изречение : "Счастье- сон, страдание- реальность." Если отталкиваться от сего принципа, этот шведский сказочник- суперреалист. Ему нравится дарить своим героям счастье- "счастье, о котором нельзя и мечтать, счастье, превзошедшее многократно... самые неправдоподобные фантазии". Но только для того, чтобы немедленно его отобрать. Эркюль Барфусс ищет потерянную возлюбленную на протяжении тринадцати лет и доброй половины книги, для того, чтобы их единственный счастливый год был описан на пяти листах. Рубашову повезло больше- десять лет безоблачной радости- и целая глава. Потом в обоих случаях это счастье теряется и герои мучаются неимоверно, учась с этим жить. Для любви не названа цена...(с) То, что счастье в обоих случаях основано именно на взаимной любви, наводит на мысль, что автору в этом как-то не очень везет.
Тут мне неожиданно вспомнилась госпожа Новодворская, доказывавшая на полном серьезе, что быть счастливым- пошлость, ограниченность и вообще предательство,- в то время, как вся страна в слезах...
Кстати, очень показательно, что Вальгрен выбрал на роль олицетворенного европейского XX века русского человека. И взял эпиграфом слова Мандельштама- "век мой, зверь мой..." (хотя странное местоположение эпиграфа- до аннотаций- наводит на мысль о руке редактора). Никакой другой народ не внес в историю ХХ века такого непомерного вклада.
Второе, что тяжело дается при чтении- это изобретательность и старание, с которым автор описывает процесс мучительства, насилия и его последствий. Я понимаю это так: Вальгрен считает, что человек в европейской цивилизации (а книги, понятно, обращены именно к этой публике) настолько закоснел в своем благополучии, что заставить его что-то понять можно только причиняя ему боль. И старается, очень старается. В "Рубашове" читателю приходится отмахиваться от оторванных при взрывах частей человеческого тела, вытирать с лица брызги крови и то и дело замирать от всегда сбывающегося предчувствия, что дальше- хуже. "История любви" помягче, но садистские сцены все равно играют важную роль.
Третье (на третьем месте, традиционно, самое важное)- то, что в философии Вальгрена нет четких различий между добром и злом. А иногда и вовсе различий нет- больше того, декларируется, что Бог и дьявол- есть одно и тоже, он, этот загадочный конгломерат, живет в человеческой душе и сам удивляется, на какие взлеты и мерзости она способна. Это не только идет вразрез с христианским мировоззрением, но и с мировоззрением европейцев вообще: наш мир- мир дуализма, противоположных, борющихся друг с другом сил, черного и белого, и "Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы". Вот именно за этот моральный дальтонизм булгаковскому фиолетовому рыцарю пришлось шутить гораздо дольше, чем он мог бы предположить... И еще раз я перехожу на личности,- у автора какая-то глубоко личная неприязнь к служителям церкви. Невольно задумываешься, то ли человек в очень религиозной семье родился, то ли встречал каких-то неправильных священников в детстве, но есть в его текстах прозрачный намек на какой-то комплекс в этом отношении.
Связи с Булкаговым в "Рубашове" очевидны- вплоть до сцены с летающим автомобилем (тут еще начинает напевать Борис Борисыч: "моя смерть ездит в черной машине..."), есть там и незадачливый конферансье, и неприятное сочувствие той силе, что хочет зла, но совершает благо. Еще есть невероятно забавная скорректированная цитата Пушкина: говоря о Петербурге, Вальгрен заявил, что Петр собирался "отсюда править Балтикой", и не "отсель грозить... шведу". Очевидно, шведу это показалось неудобоцитируемым... Или на шведский изначально так переводили?
И, напоследок, когда Карл уже вышел из вагона (или только отлучился на время), о его сравнении с Зюскиндом. Сравнения, по большей части, вообще- чушь, потому что основаны на каких-то внешних, часто совершенно случайных, совпадениях. Так и здесь. У "Парфюмера" и "Удивительной истории чудовища" практически нет точек соприкосновения, кроме хорошей продаваемости и псевдоисторического (или популярноисторического) материала в основе. И мне не кажется, что книга Вальгрена умнее, чем Зюскинда. Зюскинд-то, пожалуй, копнул куда глубже- и в отношении проблемы таланта среди посредственности и связи таланта и общечеловеческого в личности, и в отношении истоков и смысла любви и страсти.
(По ходу писания подумалось- есть, есть одна важная связь этих текстов: во взаимоотношениях их создателей с языком. Кто-то сказал, что для писателя самые главные отношения в жизни, главная любовь,- это роман с языком. Так вот, и Зюскинд, и Вальгрен всячески этой любви стараются изменить. Не устраивает их подобная моногамность. Зюскинд заменяет вторую знаковую систему на эфемерный язык запахов, а Вальгрен открещивается от вербального общения в пользу чистого обмена мыслями, не замутненного переводом на материальность слова. И, опять-таки, Зюскинд в этом пункте ведет: его разработанная теория запаха куда более нова, чем со времен античности обсуждаемые связи мира идей и плоскости языка. )
И совсем напоследок, P.P.S., у меня ведь еще лежит вальгреновская "Женщина-птица". И, похоже, наш вагонный разговор со странным шведом еще продолжится...